Гоша Острецов

Современное искусство – это то, что еще не стало искусством, а только собирается им стать. Это тот язык, который мы разрабатываем и на котором будут говорить последующие поколения художников. Я люблю определение, которое дал Белинский: «Искусство есть непосредственное созерцание истины или мышление в образах». Это самое лучшее определение искусства. А мы создаем новую образность, тексты, иконографию, но для культуры она будет открыта позже. Как Маяковский сказал: зайдите ко мне через 200 лет.

Я участвую в его формировании на территории своей культурной родины, в контексте своей культуры, которая уникальна внутри мирового процесса.

Преемственность. И даже когда Маяковский говорил, что мы сбросим с корабля современности Пушкина и других, он знал имена тех, кого он сбрасывает. И в этом есть смысл этого выражения. Любой протест направлен против чего-то, уже вошедшего в историю. Современное искусство всегда бунтарское. Если оно протестно по отношению к прошлому, то является его преемником. Без знания прошлого ничего нового не создашь. Чтобы создать новое, надо знать старое. Это и есть непосредственная связь.

В принципе я с детства рос в атмосфере искусства, но поворотным моментом именно к актуальному искусству можно считать знакомство с художниками из объединения «Детский сад».

Серьезно на меня повлияли мои родители. Мой папа – талантливый и прекрасный художник, который живет в Париже (Элгуджа Давидович Амашукели. – Прим. ред.). Моя мама была знаменитым, очень хорошим искусствоведом (Людмила Ивановна Острецова. – Прим. ред.), но она скончалась, когда мне было 13 лет. Все это были мотивы для моего формирования как художника. С детства помню, как мама водила меня в художественные мастерские, мы были даже у Алисы Ивановны Порет, и она рассказывала что-то про Хармса. Я был маленький и ничего не понимал, но вот сейчас уже осознал, что были мы именно там. Мы были у родственницы Татлина (я видел там знаменитый «Летатлин»), ходили в студию Грекова. Все это производило на меня невероятное впечатление. Помню, к моей маме приходил в гости художник, рассказывал ей о ноу-хау в своей монументальной работе, что он делает мозаику углом, и она как бы продавливает этот угол. И вдруг я вижу этот дом здесь, на Ленинском проспекте. Удивительно. Я понимаю, что рос в необычной атмосфере. Однажды один художник подарил маме кучу цирковых плакатов. Вся квартира была в этих афишах, и я тогда понял, что мир можно изменить с помощью искусства: сделать другую среду, другое пространство. Это все было заложено в детстве.

А потом пошло-поехало. Меня все впечатляло. Например, натюрморт Машкова «Хлебы». Я пошел в магазин и купил все наименования хлебобулочных изделий. Их тогда было немного: батон «Нарезной» за 22 копейки, «Паляница», калачи, булочка за 3 копейки, батон с изюмом, «Орловский», «Бородинский». Я их принес домой и прибил к стене большими гвоздями. Мамы уже не было, я жил с дядей, и он так испугался, увидев это, что позвонил в милицию. Пришел оперативник, заставил меня все снять со стены, поставил на учет. Но меня это не сломало, а, наоборот, дало импульс для дальнейшей творческой деятельности.

У мамы была потрясающая библиотека альбомов по классическому искусству. Я не был воспитан в христианской традиции, но все время листал их и видел евангельские сюжеты, мучения Иисуса Христа. А еще на меня производил впечатление запах мелованной бумаги, он проникал в меня и что-то пробуждал. Я стал делать гравюры с мучающимися мужиками, привязанными к крестам, им отрывают ноги. Мой дядя с ума сошел, когда это увидел, решил, что я попал в какую-то секту, где меня заставляют создавать подобные изображения.

У меня началась истерика, я порвал свои работы и выбросил их в окно, разбив стекло. Это меня закалило.

Из училища меня выгнали прямо с урока. Я не мог остановиться, брызгами писал модель, а мой преподаватель живописи сказал, что надо учиться рисовать реалистически. То есть он не мог найти ко мне подход и, соответственно, вообще ничего не мог мне дать.

А потом был период, когда человек ищет свою среду. Вокруг меня был некий вакуум, и я не находил интеллектуального сопротивления. Я все время разговаривал со стенами. А потом познакомился с Толиком Журавлевым, попал в «Детский сад» (арт-сквот в конце 80-х – начале 90-х в Москве. – Прим. ред.), увидел Колю Филатова, Андрюшу Ройтера, через них познакомился с Тимуром Новиковым. И все! Я понял, что жизнь изменилась, что мир другой. Я был запрограммирован как современный художник с самого начала. Все эти люди произвели на меня прекраснейшее впечатление. Я понял, что можно по-другому мыслить, что можно делать себе оригинальную одежду: берешь футболку, два пакета, вырезаешь фигуры, через фольгу гладишь утюгом и пошел на вечеринку.

Захватывает очень много всего, поэтому не смотрю телевизор: у меня сразу взрыв мозга. Я вижу там такие вещи, это сильнее, чем искусство. Например, однажды на меня очень сильное впечатление произвела такая сцена: сидят Путин и президент Украины, в то время Кучма. Сидят два человечка и левитируют, висят в воздухе. Что это такое? Потом приглядываюсь и понимаю, что они беседуют на фоне ковра с цветами или обоев с цветами, а у кресла ткань тоже в цветочек. И все это слилось в одно целое. Было ощущение полного сюра! У нас в России творческое время, скучать не приходится. Я 10 лет прожил во Франции, и такого творческого порыва трудно себе было даже представить. Все на парадоксе. У нас построили огромное метро и горбатый мостик. Что будет зимой? Положили плоский деревянный настил сверху – к весне разберут. Зима, снег убираешь, завтра он опять выпадает. Это все вводит в определенное философское состояние. Во время полезных и бессмысленных работ возникают мысли. И эта мысль рождает целый космос. А космос, если у тебя есть видения, надо изобразить. Не останешься без творчества. Только этим и спасаемся.

Русское искусство в мировом контексте как для России, например, искусство пин-ап. Ну никак. В этом что-то есть, но что это, никто не понимает. Наша доктрина, внутри которой мы хорошо себя чувствуем, живем, творим, создаем свою странную культуру, для мирового процесса неопределима. Мы наследники тоталитарной традиции, которая никому не нужна и бессмысленна. Поэтому искусство, поддерживающее тоталитарную традицию, обречено, как этническая, замкнутая, герметичная экзотика. Чтобы создать новый интеллектуальный продукт, нужно интегрироваться и понимать свою значимость. Мы это формируем, создаем, занимаемся, но это неопределимо. Мы это предоставим времени и специалистам, которые могут что-то на эту тему сказать. Я как художник ставлю перед собой задачи индивидуального характера.

Общей темой обложек была семья, поэтому я изобразил свою семью. Во время прохождения моей арт-резиденции в Италии я увидел там каменные рельефы эпохи Ренессанса, которые меня очень впечатлили. У меня возник образ женщины-хранительницы. Всегда рядом с художниками были музы, без которых невозможно представить себе жизнь человека искусства. Он очень открыт для космоса, и это очень травматично. Многие погибают без этой защиты. Моя жена Люда (художница Людмила Константинова. – Прим. ред.) является для меня охранной зоной, и я изобразил ее с детьми, которые тоже являются для меня охранной зоной. У меня есть секрет: когда устраиваю вечеринки в студии, для меня обязательно, чтобы были дети. Беспредела никогда не бывает. Без детей начинаются драки, пьянство. Говорят, не берите детей во взрослые компании. Наоборот! Они отрезвляют, предотвращают безумства. Это индикатор нормальности.

Все. Государство. Вертикаль. Человечество. Поэтому и изображена хранительница космотонов. У Малевича были архитектоны, а у меня космотоны, жилища в космосе. Нам никогда не найти планету, где все было бы таким же, как на Земле: атмосфера, температура, все разное. Поэтому нам проще создать что-то вроде МКС, блуждающие города в космическом пространстве, чем осваивать какую-то планету. Комфортные условия мы можем только создавать искусственно. У этого всего тоже должен быть хранитель. В данном случае это космическое божество, образ которого преломляется через призму разных традиций. И христианских, и дохристианских.

Каждый из нас ответственен за все человечество. Но мини-модель – это семья. Если ты способен ответственно относиться к своей семье, то способен быть в ответе и за все человечество.

Я с детства был лишен отца, с 13 лет – матери, семья была для меня розовой мечтой. Но семья не должна быть волюнтаристским решением. Семьи создаются на небесах, это какое-то знамение, имеющее значение космического характера. Сам по себе человек этого сделать не может. Многие считают: заведу семью ‒ и жизнь изменится. Но пока ты сам свою жизнь не изменишь, не соединишься с космосом и с информационным пространством Земли, глобальные события в твоей жизни происходить не будут. Их надо создавать через тонкие миры.

Это естественный порыв интеллектуальной деятельности. Есть высшее предназначение. Потому что мы все стремимся к организации и одновременно к хаосу. Мы развиваемся внутри культурного сообщества, мы развиваем идеи и мысли, общаясь между собой. Это интеллектуальная зона определяет сообщество. Появляется благоприятная почва для новых идей. Человек стремится к обновлению, которое может быть только внутри сообщества. Сократ говорил, что свобода без общества ‒ это смерть. Общество, его ученики любимые, а без этой любви и этого общения жизнь теряет смысл. 

В оба глаза! Человек просто так на выставку не пойдет: он будет смотреть телевизор, и этого ему будет достаточно. Если человек пришел на выставку, значит, он уже подготовлен. Я считаю, что дорога на выставку – очередь, билеты, он за это уже заплатил, – это есть подготовка. Если он что-то увидел, что не понравилось, он негодует, и это тоже приближает его к искусству. Я не видел ни одного человека, который бы пришел на выставку и сказал: «Я больше никогда ходить не буду!» – в отличие от тех, кто побывал на концерте или в театре. Выставка – это всегда что-то, что интригует, всегда сюрприз и неожиданность.

Искусство – это возможность интеллектуализировать капитал. В этом есть некоторая социальная проблема. Потому что, если художник что-то создает для продажи, он обслуживает элитарное общество. А остальное общество, получается, обделено искусством. Поэтому в искусстве очень развит левый дискурс. Есть музеи, доступные для всех, но актуальное искусство до них добирается долго, и широкая публика часто лишена понимания, что такое современное искусство. А материальные элиты, когда их благосостояние доходит до того уровня, что они не знают, что еще приобрести (какую футбольную команду или самолет), чтобы деньги не самоуничтожились, стремятся их интеллектуализировать и обращаются к искусству. Тогда искусство поднимает капитал человека на другой уровень. Многие думают, что элитарность – это деньги, но какое бы количество денег у тебя ни было, нужно иметь еще что-то особенное, чтобы проникнуть в интеллектуальные бизнес-элиты. Потому что деньги Господь не создавал – это придумка человека, которого от всех остальных существ как раз и отличают искусство и рациональная деятельность. И если ты это понимаешь и вкладываешь туда деньги, тогда ты человек другого уровня и с тобой можно иметь дело.