Семен Файбисович

Мне кажется, во все времена современным искусством было то, что соотносилось со своим временем, им дышало, питалось и выясняло с ним отношения. Это с одной стороны. С другой ‒ это искусство, которое находится в точках роста. Современными художниками считаются те, кто предлагает нечто, чего до них не было, в самых разных формах, техниках и типах презентации. Когда художник говорит что-то, чего до него не было сказано. И все великие художники всех времен были именно такими: современными для своего времени, расширявшими границы художественного творчества. «Салон» – это повторение, это изготовление продукта, который заведомо находится в области существующего вкуса, существующей эстетики. А современный художник бросает вызовы наличным представлениям, он так или иначе протестует против них ‒ это и есть расширение границ. Дальше уже его предложения, если окажутся приняты, будут восприниматься в рамках вкуса. 

Как и всегда: делать то, что мне интересно. От этого самовольства было тяжеловато, мягко выражаясь. В современном искусстве другие стратегии доминируют, а я просто хочу прожить свою жизнь и сказать то, что мне предназначено сказать, что получается. Поэтому я плохо вписывался во всякие текущие моды, тренды; никогда не говорил того, что, о чем и как надо говорить; не слушался коллег, наставлявших на путь истинный; игнорировал указания критиков. Словом, неправильно себя вел – вот и доставалось. Тем не менее для меня просто нет другого смысла и способа существования в искусстве. Я занялся живописью, чтобы выяснить свои непростые отношения с окружающей реальностью: понять, кто ты, что вокруг тебя и как в этом и с этим жить. Ничего не продавал много-много лет и не собирался это делать – даже не мечтал. Для меня это был просто способ человеческого выживания в не очень человечной реальности. Может, в этом и есть моя роль: показать, что можно и таким способом существовать в совриске и чего-то добиваться?

Тут два типа связи. Один – когда каждый следующий шаг отрицает напрочь то, что было до него, сбрасывает все с корабля истории. Это не только в изобразительном искусстве, но и в литературе, поэзии ‒ где угодно. Того же Репина авангардисты сбрасывали с корабля истории – те, кто строил новый мир, создавали новый космос, единственно достойный существования по их глубочайшему убеждению. А потом приходят другие со своими вызовами и революциями и так же поступают с предшественниками… А потом в истории искусства все оказываются на одной доске.

Есть другой способ соотнесения, который мне гораздо ближе: понимать, что любое искусство ‒ это разговор, который человек ведет с самим собой, со своим временем, с современниками, с Богом, если он у него есть...

И этот разговор непрерывен. Он продолжается, развивается, обретает все более разнообразные формы. Мне интересно, предлагая что-то свое, продолжать этот разговор. Не отбрасывать традиции, а вступать с ними в разные отношения.

На этот вопрос трудно ответить. Если говорить о чисто творческих моментах, это когда в 1975 году, после архитектурного института, занявшись графикой, пробуя то-се, я вдруг в одной работе почувствовал, что вышел на свою дорогу. И пошел по ней. И до сих пор иду. Что касается успеха, было два периода, которые называются «Русский бум» и «Второй русский бум». В 86-м году меня открыли американские дилеры и коллекционеры. За полночь тайком от советских функционеров пришли и посмотрели мои работы. Заохали, начали жене дарить какие-то часики – как Кук папуасам. А я тогда здесь не котировался никак, никто внимания на меня не обращал. А эти обратили и сделали опрометчивое заявление, что я здесь художник номер один. Ну, тут все на меня и налетели, поскольку я никакой не первый номер, а хрен с горы. Долго я расхлебывал их откровение. С критиками отношения так и не удалось наладить. Второй момент ‒ это когда меня к середине 90-х уже уничтожили. Меня перестали выставлять, приглашать в какие-либо проекты, упоминать в значимых контекстах, не говоря уже, что совсем перестали покупать. Галеристы прекратили отношения со мной, а критики радостно объявили мертвым художником и тему закрыли. И тут второй русский бум. В 2007-м на один аукцион нечаянно вывалилось несколько моих картин, купленных в Америке в конце 80-х. В процессе торгов цены на них подскочили в разы, а за одну – ушли в заоблачные выси. Дальше аукционы чередой пошли: опять Phillips, потом Sotheby’s, Christie’s. Через них за короткое время прошли десятки моих работ, а продажи подтвердили новый уровень цен. И стало ясно, что больше меня критики не утопят – нет у них уже прежней власти.

Практически никто. Какие-то технические приемы подсмотрел у Эрика Булатова и иногда использовал, но, когда мы познакомились, я уже был «на своих путях». Возможно, как-то повлияли те, кого я любил и люблю. Из старых мастеров это Леонардо, Веласкес, Вермеер. Из XX века – Моранди и Ротко.

Скорее не переработки, а выражения тех ощущений, что возникают в определенных ситуациях и которыми хочется поделиться. Что касается «моментов», то меня с самого начала привлекало самое обыденное. То, что у всех перед глазами и что при этом никто не замечает; самое обыденное в самых обыденных его проявлениях. Мне в какой-то момент почудилось, что там – в этой пустоте, никчемности – самое важное и происходит. Неказистые сюжеты говорят мне о жизни больше, чем любые акцентированные высказывания: с плюсом – как соцреализм или минусом – как протестный андеграунд. Мне хотелось передать жизнь в ее полноте, неоднозначности того, что ты сам испытываешь, глядя на это, это переживая. 

Понятия не имею. Я за русским-то искусством уже слабо слежу, а за мировым и подавно. Да и никогда не был сильно в курсе: с самого начала обрек себя на то, что я здесь (в мастерской. – Прим. ред.) просто сижу толстой жопой на стуле перед станком и стараюсь делать как можно лучше то, что хочу сделать, о чем хочу сообщить. Все остальное – как будет, так будет.

Когда мне поступило это предложение, я уже жил в Тель-Авиве и увлекся темой, которая там возникла. Я приехал туда и начал фотографировать по привычке, по инерции, но все усиливалось ощущение, что фотография недоговаривает. В этих фактурах, в атмосфере есть что-то прущее изнутри «реальности» и требующее репрезентации. Пользуясь своими предыдущими навыками игр в фотошопе и попутно развивая их, я стал пытаться вынуть из фотографий те ощущения, тот месседж, что пер на меня. А потом ко мне в гости приехала семья моего сына Ильи с моей любимой внучкой Кирой. Я ее, конечно, поснимал. И в голову пришло пропустить эти сюжеты через новую, как раз нарабатываемую технологию производства художественного продукта. Так родилась серия, одну из работ которой я и представил, тем более что была заявлена тема семьи. Мне показалось, что тут все вместе: и те, кого люблю, и то, чем занимаюсь.

Для меня семья – это мои дети и внуки. Я обычно живу один, но временами с кем-то из них. Их много, они в разных странах, и со всеми у меня замечательные отношения. В основном с ними я и общаюсь, и от этого общения у меня полноценное ощущение семьи.

Была семья моих родителей, потом были другие семьи… Мои родители были крайне далеки от творчества, никогда не понимали и признавали моих интересов, устремлений. Я для них был совершенно чужой человек. Это было с рождения, когда они решили, что им в роддоме чужого ребенка подкинули, потому что у них был старший ‒ тихий и спокойный, а тут родился буйный, орет, спать не дает – не их ребенок, в общем. Только когда я начал грызть ногти, как отец, признали факт родства. Дальше развивалось в том же роде. Они считали, что быть художником никуда не годится. Кто такой художник? Кто пьет не по праздникам, не ходит каждый день на работу, курит, гуляет. Богема! Компромиссом оказался архитектурный институт, образование, которое для них было на краю этой геенны огненной. Поэтому я окончил архитектурный, а потом начал свои художественные занятия, когда понял, чего хочу. Они к этому тоже плохо относились. Типа: «Это неправильно! Диссертацию надо делать. Есть же способности, красный диплом!». Сплошные скандалы: тотальное непонимание. Я даже повесть на эту тему написал: «Детство Семы», чтобы как-то это избыть. Моя первая жена как-то в присутствии второй сформулировала это так: «Ты должен быть благодарен своим родителям за то, что они выковали твой железный характер». И я благодарен. А про другие две семьи что сказать… Результаты остались: несколько хороших картин, которые появились в периоды как первой семьи, так и второй. Их герои – и дети, и жены, которые в каком-то смысле были музами: вдохновляли в какие-то периоды и моменты. 

Я не знаю, для чего, потому что сам никогда не стремился ни в какие сообщества. Даже в дружеском сообществе я чувствовал себя некомфортно. В любых ситуациях ощущал себя не в своей тарелке, не туда попавшим, будь то архитектура, живопись, любые круги профессионального общения. Постепенно пребывание не в своей тарелке стало моей тарелкой. Индивидуалист я. Не был членом никаких союзов, не любил выставляться в группах – «не был, не состоял, не участвовал», не умею общаться с «нужными людьми». Для меня главное, чтобы меня самого устраивало то, что я делаю, как живу.

Готовиться. Современное и несовременное искусство – это совершенно разные смотрения. У человека в любом случае должны быть глаза, которые он использует как органы чувств, а не как инструменты считывания информации. Ему должны быть интересны чувственные месседжи, обращения к его нутру. Впрочем, существует концептуализм и другие вещи, которые обращаются как раз к глазам как инструментам считывания информации. В целом, если есть желание понять, что такое современное искусство, нужен тренинг. При этом вопрос «Что художник хотел сказать своей работой?» – в современном искусстве вполне закономерен. В моем случае, помимо традиционного пластического месседжа, есть еще какие-то вводные, как в моем последнем проекте. Картинки могут понравиться людям, но не совсем понятно будет, что это такое, в чем затея. Надо, чтобы художник или критики, искусствоведы создавали стартовую площадку, с которой зритель, если ему интересно, мог бы начинать движение в своем развитии. И нужно ходить по выставкам. Как и в любом деле, очень важен опыт. В данном случае опыт культуры восприятия современного искусства.

Не знаю. Можно покупать имена, на которых уже стоит товарный знак, или молодых, дешевых, в надежде, что они со временем станут именами. Но прежде всего это должно нравиться самому покупателю, независимо от того, кто что ему нашептывает. Моя первая галеристка – американка Филлис Кайнд, которая объяснила мне многое о законах и функционировании рынка, делила коллекционеров на тех, кто собирает глазами, и тех, кто ушами. Вторых большинство, но мне милее первые, в том числе потому, что тогда меня покупали только они. Да и им, полагаю, радостнее живется со своими приобретениями при любых поворотах рыночной конъюнктуры. Сегодня это тоже актуально, поскольку на российском рынке говорить о стратегии покупки современного искусства как о способе заработать быстрые деньги несколько неуместно.

А жить с произведениями искусства, которые радуют, вдохновляют, освежают, украшают твою жизнь в широком смысле, уместно всегда. Всегда того стоит.